Победителям
Анна Кузнецова
«Растение должно цвести, писал Гюйо, хотя бы за цветеньем неизбежно следовала смерть. Точно так же человек, чувствуя в себе избыток сочувствия с людским горем, или же потребность умственной производительности или творческой способности, свободно отдает им свои силы, какие бы ни были потом последствия.
Обыкновенно такие поступки называются самопожертвованием, самоотречением, самоотверженностью, альтруизмом. Но все эти названия потому уже неверны, что человек, совершающий такие поступки, хотя они часто навлекают на него страдание физическое или даже нравственное, не променял бы этих страданий на скотское безучастие, а тем более на недостаток воли для выполнения того, что он считает нужным совершить».
— Пётр Алексеевич Кропоткин, «Этика. Справедливость и нравственность»
Фото из домашнего архива Анны Кузнецовой
«Неужели, узнав истинную цену хлеба, мы унизимся до того, что будем гоняться за роскошью? Неужели, пройдя через этот ад, мы когда-нибудь струсим, не посмеем вступиться за друга? Неужели мы, постоянно жившие едиными помыслами со всей страной, замкнёмся в своей тесной квартирке, перестанем говорить «мы»?». Нет, не унизимся. Не будем и не струсим. А вот наши внуки — большинство из — да. Они «апгрейдятся», мутируют в новых эмм… аристократов? В «осторожных зрителей», кои «так беспощадно, так зло и ненужно» — из око́н персональных своих авто — будут на чём свет стоит чихвостить нищих, затюканных пролетариев; ну вот дворников-гастарбайтеров, например. И будут умалять — нет, обнулять! — подвиг своих предков. Ибо коротка память человеческая, ох коротка. Два поколения — и фьюить!
Да, возможно, всё дело (здесь — и панацея) в памяти крови? И в её концентрации на душу населения? И в беспрерывной её муштровке? На худой конец — в шоковой терапии, в апокалипсисе новом, угу.
В моей семье так: на протяжении всей Блокады и родители, и отчим мамы, и папина мать (и, со всем вероятием, отец его; мы ничего не знаем о нём, кроме того, что он «давно умер» — бабушка Нина была партизаном каких поискать) — совсем ещё молодые — жили и работали в Ленинграде. Они жили и работали в нём всю жизнь. И что-то этакое, что-то, видать, правильное, ключевое передали внукам в клювах. (Ведь помимо того, что работали, они ещё и нянчили; у родителей-то времени не хватало; об родителях, впрочем, как-нибудь в другой раз.) Возможно, поэтому этот город для меня — да, город великого Петра, город великих Пушкина и Достоевского, и державно торжественная Северная столица, и открыточно помпезная Северная Пальмира, но — каждую зиму — прежде всего — Город-герой. Город подвига советских граждан. Город великих Тружеников. Город «Мы».
«Нет, он не был сейчас униженным, родной его город, который он любил такой неистребимой, страстной, ревнивой любовью, какой можно любить только живое существо. О нет, он не был униженным. Что-то гордое и даже надменное было сейчас в его блистательной красоте и что-то презрительное и грозное.
Сколько памятников и статуй было закрыто щитами, завалено мешками с песком, зарыто в землю, укрыто в подвалах, но произведения искусства, украшавшие город, были рассыпаны с такой неисчерпаемой щедростью, что они наполняли его и сейчас, покоясь, как бесценные сокровища, в этом ослепительном снегу.
И, словно насмехаясь над злобными ордами, залегшими вокруг сплошным кольцом, он гордо подымал к бездымному небу свои прославленные здания, арки, мосты, ограды, статуи — воспетые поэтами, исцарапанные осколками снарядов.
Обо всём этом думал усталый человек, медленно шагая по направлению к Инженерному замку. И здесь, на мосту через Мойку, прислонившись к решётке, наполовину погруженной в снег, подняв лицо к репродуктору, из которого лилась щемящая и прекрасная музыка Бетховена, он понял до конца всем своим существом, что этого города врагу не взять никогда, и, может быть, именно потому, что, обороняя его из последних сил, они сражались здесь за всё высокое и прекрасное, на что способен человек.
И тут впервые, ещё неясно, стороной, прошла в его сознании странная мысль, что в этой страшной борьбе они — советские солдаты — сражаются здесь в конечном счёте также и за душу этого народа, этих немцев, залегших там, в снегу, — их испоганенную, изуродованную, опозоренную фашизмом душу».
Фото из домашнего архива Анны Кузнецовой
Безусловно, мои предки были советскими людьми. Безусловно, Нина (это она держит меня на руках на фото из Дворца «Малютка») — воин, героиня, труженица. Патриот.
Нет-нет, сама бы она ни за что не назвала себя героем. (И уж тем более жертвой. И никто из её окружения не назвал бы. Да вообще никто в те времена (в её времена) не посмел бы навесить на блокадника жертвенного (в ходовом нынче контексте) ярлыка.) Люди, знакомые с Ниной, говорили: «Святая». И говорили так не потому, что бабушка отбыла «от звонка до звонка» и была награждена за оборону города медалью, а потому что жизнь свою прожила стоиком. Неимоверно сердечным аскетом. Истинным альтруистом. Истинным христианином. Не гнушалась к тому ж тяжкого и чумазого (в «Лендорстрое» и на коксогазовом заводе на Обводном) труда, труда уничижающего — каким тот показался бы, скажем, хипстоте, каким тот многим бы нынешним показался.
Говорила уже как-то, главным девизом Нины был: «В движении — жизнь» (оно и понятно: въелось ведь намертво: шансы иждивенца — нулевые), а ещё: «Уныние — грех», ни разу не слышала, чтоб на что-то пожаловалась.
А выйдя на пенсию, Нина устроилась вахтёром в ДЮСШ. Школа находилась буквально в двух шагах от дома, на улице Софьи Перовской (ныне Малая Конюшенная). Во время Блокады Нина жила у тёти* на Невском, близ Московского вокзала; а после окончания войны их воссоединённой семье (мать Нины, Анастасия Исаковна, и две Нинины младшие сестры Женя и Эля вернулись в Ленинград где-то в 46-ом; брат Виктор по возвращении осел в Пушкине, Нил пропал фронте без вести) «преступное» советское государство выделило огромную светлую комнату на улице Желябова (ныне Большая Конюшенная), сейчас бы сказали — видовую. Четвёртый этаж, окна на Конюшенную площадь. По моим детским воспоминаниям, там располагался таксопарк и трамвайное кольцо, но всё равно было здорово, уютно и красиво неимоверно! Храм Спаса на Крови хоть и не был виден, но ощущался почти физически. Думаю, то место и, конечно, его окрестности стали для бабушки новой родиной, в некоторой степени землёй обетованной.
Нина работала в ДЮСШ вплоть до весны 2001-го. Уволилась по состоянию здоровья. Ушла спустя две недели, в одну ночь, 8-го марта.
В 93-м любимую (и взаимно! — прощаться с Ниной пришли почти все тренеры и другие сослуживцы тоже; плакали все) бабушкину ДЮСШ потеснили шведы. Школа стала Церковью Святой Екатерины.
А в 96-м чуть не убили** моего папу. (Какой-то упырь взалкал его и бабушек золотых метров. Папа же наотрез отказался выписываться). Так, обманом да террором, чёрные маклеры, сущие людоеды, вытурили Нину и Женю (Анастасия Исаковна скончалась в 60-х, Эля в начале 60-х же вышла замуж за моряка, и им дали квартирку в хрущёвке в Московском районе) в живопырку на площади Мужества без метро. Оттуда Нина продолжила ездить на работу на трамвае (ей, говорила, нравился маршрут).
Символично, не правда ли?
Что ж, нынче в ДЮСШ, там, где детки из «совка» занимались художественной гимнастикой и баскетболом, проводят богослужения лютеране и общины Церкви Англии. Нынче в дореволюционной постройки доме, что в опасной близости от Спаса на Крови, в доме с роскошным видом, с закрытым нынче двором и охраной в будке, уютно же, должно полагать, устроились… (слушайте, ну уж точно не вахтёр-блокадник и не ветеран наборного цеха типографии!) новые русские, должно полагать. Новые русские аристократы — так, наверное? Нынче новые русские «мы» окончательно обнулили подвиг Нины.
_________________________________
*До войны бабушкина семья обитала в Павловске. Где-то совсем на подступах к Дворцу. Приехали они из северной Белоруссии в 30-х — папа Нины был инженером. Так вот, двое Нининых братьев (Виктор и Нил) ушли на фронт, а Нина в одно роковое утро, как обычно, поехала в город на работу, но вернуться не смогла — кольцо замкнулось. Дом в Павловске разбомбили, мама и сёстры вынуждены были «эвакуироваться». Немцы им не препятствовали, оно и понятно: бежали к фашистам в тыл.
**Думаю, Нина вполне уразумела военный кошмар. Кошмар, в котором она везла хоронить на саночках малолетнего двоюродного братика. Кошмар, в котором «Бронзовый святой между колоннами собора протягивает обрубленную руку. Осколок снаряда попал ему в грудь, чёрное отверстие зияет как смертельная рана. <В котором> тот, кто лежит навзничь у ступеней собора, — разве он тоже изваян из бронзы? На голове у него ушанка, плотно завязанная под подбородком, сквозь запорошивший его снег ещё видно чёрное пальто. Нет, так не одевают святых и воинов, украшающих соборы и дворцы. А может быть, святые и воины одеваются сейчас именно так? Снег лежит, не тая на его потемневшем лице, в орбитах глаз, во впадинах щек. Из снега приподнята окоченевшая рука; тёмные пальцы кажутся чёрными среди сияющей белизны. Видно, кто-то снял с этой руки уже не нужную рукавицу. <В котором такой близкий, такой понятный, такой — брат> Воронов <…> пристально смотрит и запоминает навсегда всё, что открывается сейчас его взгляду. Стена дома, развороченная ударом снаряда. Женщина, с непосильным трудом подымающая ведро. Наклонный щит у витрины магазина. Очередь, безмолвно прижавшаяся в стене. Окно, забитое фанерой. Баррикада из железных ферм, перегораживающая узкую улицу. Снег. Оборванные провода. Снег. <В котором они с Ниной стоят> перед развалинами своего дома».
А вот кошмар времени мирного, в котором упыри, дабы захапать в момент ставшее элитным жильё, жестоко избили её сына на глазах у любимых, изнеженных ею внуков, кошмар, который сглодал лет десять её жизни… нет, этот кошмар Нина постигнуть так не смогла.